Николай Огарёв

Отец! вот несколько уж дней Воспоминанье все рисует Твои черты душе моей, И по тебе она тоскует. Все помню: как ты здесь сидел, С каким, бывало, наслажденьем На дом, на сад, на пруд глядел, Какую к ним любовь имел, Про них твердил нам с умиленьем, "Все это,- ты тогда мечтал,- Оставлю сыну в достоянье... " Но равнодушно я внимал, И не туда несло желанье, Я виноват перед тобой: Я с стариком скучал, бывало, Подчас роптал на жребий свой... Прости меня! На ропот мой Набрось забвенья покрывало. Скажи, отец, где ты теперь? Не правда ль, ты воскрес душою? Не правда ль, гробовая дверь Не все замкнула за собою? Скажи, ты чувствуешь, что я Здесь на земле грущу, тоскую, Все помню, все люблю тебя, Что падала слеза моя Не раз на урну гробовую? О! если все то знаешь ты - То будь и там мой добрый гений, Храни меня средь суеты, Храни для чистых вдохновений - Молись!.. Но, может, в той стране Ты сам, раскаяньем гонимый, Страдаешь. О, скажи же мне - Я б стал молиться в тишине, Чтоб бог дал мир душе томимой. Но нет! Ты все же лучше стал, Чем я среди греха и тленья, Ведь ты в раскаянье страдал И смыл все пятна заблужденья;- Так ты молись за жребий мой, А я святыни не нарушу Моею грешною мольбой... Молись, отец, и успокой Мою тоскующую душу.

Как жадно слушал я признанья Любви глубокой и святой! О, как ты полон упованья! О, как ты бодр еще душой! Ты счастлив, друг мой, дай мне руку... Но, брат, пока ты говорил — Какую тягостную муку Я про себя в душе таил!.. И не скажу, о чем тоскую... Я затворен в себе самом; Я сердца ран не уврачую, С участьем буду незнаком, К чему пишу? И сам не знаю; Но хочется кому-нибудь Сказать, что втайне я страдаю И что тяжел мне жизни путь; Тебе же внутренних движений Оттенки так понятны, друг... Но мне не надо сожалений, Лекарств не требует недуг. Не спрашивай, о чем страданье Души моей и от чего; Но на меня ты, при свиданье, Не говоривши ничего Взгляни печально, и, быть может, Руки пожатье мне поможет.

Когда идет по стогнам града, Полустыдясь, полушутя, Красавица — почти дитя — С святой безоблачностью взгляда,— На свежесть уст, на блеск лица, На образ девственный и стройный Гляжу с любовию отца, Благоговейно и спокойно. Когда ж случится увидать Черты поблеклые вдовицы, Полупониклые ресницы И взор, где крадется, как тать, Сквозь усталь жизни, жар томлений, Неутомимых вожделений,— Мутятся помыслы мои, Глава горит, и сердце бьется, И страсть несытая в крови, Огнем и холодом мятется.

Береза в моем стародавнем саду Зеленые ветви склоняла к пруду. Свежо с переливчатой зыби пруда На старые корни плескала вода. Под веянье листьев, под говор волны Когда-то мне грезились детские сны. С тех пор протянулося множество лет В волнении праздном и счастья и бед, И сад мой заглох, и береза давно Сломилась, свалилась на мокрое дно. И сам я дряхлею в чужой стороне, На отдых холодный пора, знать, и мне, А все не забыл я про детские сны Под веянье листьев, под говор волны.

"Страдай и верь,- сказало провиденье, Когда на жизнь поэта воззвало,- В твоей душе зажжется вдохновенье, И дума рано омрачит чело, И грустно ты пройдешь в земной юдоли, Толпа все дни несносно отравит, Но мысли светлой, благородной воли В тебе никто ничем не укротит, И ты с презреньем взглянешь на страданья, Толпе грозящим словом прогремишь, Погибнешь тверд и полон упованья И песнь свою потомству завестишь".

Я покидал вас, но без слез — Лета навеяли мне стужу, И тайный взрыв сердечных гроз Уже не просится наружу. А сердце ныло в тишине В час расставанья, час печали, И в сокровенной глубине Немые скорби оседали. Так под корою ледяной Зимою скрытый — осторожно, Никем не слышим — ключ живой Трепещет сжато и тревожно.

Огни, и музыка, и бал! Красавиц рок, кружась, сиял. Среди толпы, кавказский воин, Ты мне казался одинок! Твой взгляд был грустен и глубок От тайного движенья неспокоен.

      Тупой ли долг, любви ль печаль
    

Тебя когда-то гнали вдаль? Или безвыходное горе? Иль жажда молодой мечты — Увидеть горные хребты И посмотреть на юг и сине море?

      И, возвратясь из тех сторон,
    

Ты, может, мыслью удручен, Что — раб безумия и века — Ты на войне был палачом, И стало жаль тебе потом, Что ни с чего зарезал человека?

      А впрочем, может быть, что ты —
    

Питомец праздной пустоты — Сидел усталый и бездушный, А я сочувствие к тебе Смешно натягивал в себе — По-прежнему мечтатель простодушный.

Она никогда его не любила А он ее втайне любил; Но он о любви не выронил слова: В себе ее свято хранил.

И в церкви с другим она обвенчалась; По-прежнему вхож он был в дом, И молча в лицо глядел ей украдкой, И долго томился потом.

Она умерла. И днем он и ночью Все к ней на могилу ходил; Она никогда его не любила, А он о ней память любил.

Молю тебя, святое бытие, Дай силу мне отвергнуть искушенья Мирских сует; желание мое Укрыть от бурь порочного волненья И дух омыть волною очищенья.

Дай силу мне трепещущей рукой Хоть край поднять немого покрывала, На истину надетого тобой, Чтобы душа, смиряясь, созерцала Величие предвечного начала.

Дай силу мне задуть в душе моей Огонь себялюбивого желанья, Любить, как братьев, как себя,- людей, Любить тебя и все твои созданья.- Я буду тверд под ношею страданья.

Отравляясь никотином, Отравляясь алкоголем, С неизвестным господином Ехал я ричмондским полем.

     На вершине омнибуса
     Мы молчали — не по ссоре,
     А затем, что оба — вкуса
     Не нашли мы в разговоре.
    

Мы молчали всю дорогу, Все, что в мыслях — было скрыто, И лошадки понемногу Доплелись до Гаммерсмита.

     Тут мы слезли. Он лукаво
     Улыбнулся, но без гнева,—
     И пошел себе направо,
     Я пошел себе налево.

Полуднем жарким ухожу я На отдых праздный в темный лес И там ложусь, и все гляжу я Между вершин на даль небес. И бесконечно тонут взоры В их отдаленье голубом; А лес шумит себе кругом, И в нем ведутся разговоры: Щебечет птица, жук жужжит, И лист засохший шелестит, На хворост падая случайно,— И звуки все так полны тайной... В то время странным чувством мне Всю душу сладостно объемлет; Теряясь в синей вышине, Она лесному гулу внемлет И в забытьи каком-то дремлет.

Я помню робкое желанье, Тоску, сжигающую кровь, Я помню ласки и признанье, Я помню слезы и любовь.

Шло время - ласки были реже, И высох слез поток живой, И только оставались те же Желанья с прежнею тоской.

Просило сердце впечатлений, И теплых слез просило вновь, И новых ласк, и вдохновений, Просило новую любовь.

Пришла пора - прошло желанье, И в сердце стало холодно, И на одно воспоминанье Трепещет горестно оно.

Прочь, коршун! больно! Подлый раб, Палач Зевеса!.. О, когда б Мне эти цепи не мешали, Как беспощадно б руки сжали Тебя за горло! Но без сил, К скале прикованный, без воли, Я грудь мою тебе открыл, И каждый миг кричу от боли, И замираю каждый миг... На мой безумно жалкий крик Проснулся отголосок дальний, И ветер жалобно завыл И прочь рванулся что есть сил, И закачался лес печальный; Испуга барс не превозмог — Сверкая желтыми глазами, Он в чащу кинулся прыжками; Туман седой на горы лег, И море дальнее, о скалы Дробяся, глухо застонало... Один спокоен царь небес — Ничем не тронулся Зевес!

Завистник! Он забыть не может, Что я творец, что он моих Созданий ввек не уничтожит; Что я с небес его для них Унес огонь неугасимый... Ну что же, бог неумолимый, Ну, мучь меня! Еще ко мне Пошли хоть двадцать птиц голодных, Неутомимых, безотходных, Чтоб рвали сердце мне оне — А все ж людей я создал!— Твердый, Смеясь над злобою твоей, Смотрю я, непокорный, гордый, На красоту моих людей. О! хорошо их сотворил я, Во всем подобными себе: Огонь небесный в них вселил я С враждою вечною к тебе, С гордыней вольною Титана И непокорностью судьбе.

Рви, коршун, глубже в сердце рану — Она Зевесу лишь позор! Мой крик пронзительный — укор Родит в душах моих созданий; За дар томительный страданий Дойдут проклятья до небес — К тебе, завистливый Зевес! А я, на вечное мученье Тобой прикованный к скале, Найду повсюду сожаленье, Найду любовь по всей земле, И в людях, гордый сам собою, Я наругаюсь над тобою.

Печально я смотрю на дружние портреты — Черты знакомые и полные тоски! Такие ль были мы, друзья, в былые лета, Когда, еще унынья далеки, Мы бодро верили в надежде благородной, Что близок новый мир, широкий и свободный?

И вот теперь рассеялися мы... Иные в гроб сошли, окончив подвиг трудный Жить в этом мире хаоса и тьмы. Мы проводили их. В пустыне многолюдной Не многие осталися в живых; Они должны свершить остаток дней своих, Томясь в труде безвестном и бесплодном, В уединении бесцветном в холодном.

Ох! изба ты моя невысокая... Посижу, погляжу из окна, Только степь-то под снегом широкая, Только степь впереди и видна. Погляжу я вовнутрь: полно ль, пусто ли?.. Спит старуха моя, как в ночи; Сиротинка-внучонок, знать с устали, Под тулупом залег па печи, Взял с собой и кота полосатого... Только я словно жду-то чего,— А чего? Разве гроба дощатого, Да недолго, дождусь и его. Жаль старуху мою одинокую! А внучонок подсядет к окну,— Только степь-то под снегом широкую, Только степь и увидит одну.

     Ребенком он упрям был и резов,
    

И гордо так его смотрели глазки Лишь матери его смиряли ласки Но не внимал он звуку грозных слов. Про витязей бесстрашных слушать сказки Любил в тиши он зимних вечеров, Любил безбрежие степи раздольной, Следил полет далекий птицы вольной.

     Провел он буйно юные года:
    

Его везде пустым повесой звали, Но жажды дел они в нем не узнали Да воли сильной, в мире никогда Простора не имевшей... Дни бежали, Жизнь тратилась без цели, без труда; Кипела кровь бесплодно... Он был молод, А в душу стал закрадываться холод.

     Влюблен он был и разлюбил; потом
    

Любил, бросал, но — слабых душ мученья — Не знал раскаянья и сожаленья. Он рано поседел. В лице худом Явилась бледность. Дерзкое презренье Одно осталось в взоре огневом, И речь его, сквозь уст едва раскрытых, Была полна насмешек ядовитых.